*

ЧТО НРАВИЛОСЬ ИЛЬИЧУ ИЗ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

что Ильич человек ученый, читает исключительно ученые книжки, не прочи-

тал в жизни ни одного романа, никогда стихов не читал. Подивилась я. Са-

ма я в молодости перечитала всех классиков, знала наизусть чуть ли не

всего Лермонтова и т. п., такие писатели, как Чернышевский, Л. Толстой,

Успенский, вошли в мою жизнь, как что-то значащее. Чудно мне показалось,

что вот человек, которому все это не интересно нисколько.

Потом на работе я близко узнала Ильича, узнала его оценки людей, наб-

людала его пристальное вглядывание в жизнь, в людей - и живой Ильич вы-

теснил образ человека, никогда не бравшего в руки книг, говоривших о

том, чем живы люди.

Но жизнь тогда сложилась так, что не удосужились мы как-то поговорить

на эту тему. Потом уж, в Сибири, знала я, что Ильич не меньше моего чи-

тал классиков, не только читал, но и перечитывал не раз Тургенева, нап-

ример. Я привезла с собою в Сибирь Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Вла-

димир Ильич положил их около своей кровати, рядом с Гегелем и перечиты-

вал их по вечерам вновь и вновь. Больше всего он любил Пушкина. Но не

только форму ценил он. Например, он любил роман Чернышевского "Что де-

лать?", несмотря на мало художественную наивную форму его. Я была удив-

лена, как внимательно читал он этот роман и какие тончайшие штрихи, ко-

торые есть в этом романе, он отметил. Впрочем, он любил весь облик Чер-

нышевского, и в его сибирском альбоме были две карточки этого писателя,

одна, надписанная рукой Ильича, - год рождения и смерти. В альбоме

Ильича были еще карточки Эмиля Золя, а из русских - Герцена и Писарева.

Писарева Владимир Ильич в свое время много читал и любил. Помнится в Си-

бири был также Фауст Гете на немецком языке и томик стихов Гейне.

Возвращаясь из Сибири, в Москве Владимир Ильич ходил раз в театр -

смотрел "Извозчик Геншель", потом говорил, что ему очень понравилось.

В Мюнхене из книг, нравившихся Ильичу, помню роман Гергардта "Bei

mama" ("У мамы") и "Buttnerbauer" ("Крестьянин") Поленца.

Потом позже, во вторую эмиграцию, в Париже, Ильич охотно читал стихи

Виктора Гюго "Chatiments", посвященные революции 48 года, которые в свое

время писались Гюго в изгнании и тайно ввозились во Францию. В этих сти-

хах много какой-то наивной напыщенности, но чувствуется в них все же ве-

яние революции. Охотно ходил Ильич в разные кафе и пригородные театры

слушать революционных шансонеточников, певших в рабочих кварталах обо

всем, - и о том как подвыпившие крестьяне выбирают в палату депутатов

проезжего агитатора, и о воспитании детей, и о безработице и т. п. Осо-

бенно нравился Ильичу Монтегюз. Сын коммунара - Монтегюз был любимцем

рабочих окраин. Правда, в его импровизированных песнях - всегда с яркой

бытовой окраской - не было определенной какой-нибудь идеологии, но было

много искреннего увлечения. Ильич часто напевал его привет 17 полку, от-

казавшемуся стрелять в стачечников: "Salut, salut a vous, soldats de

17-me" ("Привет, привет вам, солдаты 17 полка"). Однажды на русской ве-

черинке Ильич разговорился с Монтегюзом, и, странно, эти столь разные

люди - Монтегюз, когда потом разразилась война, ушел в лагерь шовинистов

- размечтались о мировой революции. Так бывает иногда - встретятся в ва-

гоне мало знакомые люди и под стук колес вагона разговорятся о самом за-

ветном, о том, чего бы не сказали никогда в другое время, потом разой-

дутся и никогда больше в жизни не встретятся. Так и тут было. К тому же

разговор шел на французском языке, - на чужом языке мечтать вслух легче,

чем на родном. К нам приходила на пару часов француженка-уборщица. Ильич

услышал однажды, как она напевала песни. Это - националистическая

эльзасская песня. Ильич попросил уборщицу пропеть ее и сказать слова, и

потом нередко сам пел ее. Кончалась она словами:

Vous avez pris Elsass et Latoraine,

Mais molgres vous nous resterons fsancais,

Vous avez pu germaniser nos plaines.

Mais notre coeur, vous ne l'aurez jamais!

("Вы взяли Эльзасс и Лотарингию, но вопреки вам мы остаемся француза-

ми, вы могли онемечить наши поля. Но наше сердце, - вы никогда не будете

его иметь"). Был это 1909 год - время реакции, партия была разгромлена,

но революционный дух ее не был сломлен. И созвучна была эта песня с

настроением Ильича. Надо было слышать, как победно звучали в его устах

слова песни: "Mais, notre coeur, vous ne laurez jamais!!"

В эти самые тяжелые годы эмиграции, о которых Ильич всегда говорил с

какой-то досадой, уже вернувшись в Россию, он как-то еще раз повторил,

что не раз говорил раньше: "и зачем мы только уехали тогда из Женевы в

Париж!" В эти тяжелые годы он упорнее всего мечтал - вместе с Монтегю-

зом, победно распевая эльзасскую песню, в бессонные ночи зачитываясь

Верхарном.

Потом, позже, во время войны, Владимир Ильич увлекался книжкой Бар-

бюсса "Le feu", ("Огонь"), - придавал ей громадное значение. Эта книжка

была так созвучна с его тогдашним настроением.

Мы редко ходили в театр. Пойдем, бывало, но ничтожность пьесы или

фальшь игры всегда резко били по нервам Владимира Ильича. Обычно, пойдем

в театр и после первого действия уходим. Над нами смеялись товарищи, -

зря деньги переводим.

Но раз Ильич досидел до конца; это было, кажется, в конце 1915 года в

Берне, - ставили пьесу Л. Толстого "Живой труп". Хоть шла она по-немец-

ки, но актер, игравший князя, был русский, он сумел передать замысел Л.

Толстого. Ильич напряженно и взволнованно следил за игрой.

И, наконец, в России. Новое искусство казалось Ильичу чужим, непонят-

ным. Однажды нас позвали в Кремль на концерт, устроенный для красноар-

мейцев. Ильича провели в первые ряды. Артистка Грозовская декламировала

Маяковского "наш бог - бег, сердце - наш барабан" и наступала прямо на

Ильича, а он сидел, немного растерянный от неожиданности, недоумевающий,

и облегченно вздохнул, когда Грозовскую сменил какой-то артист, читавший

"Злоумышленника" Чехова.

Раз вечером захотелось Ильичу посмотреть, как живет коммуной моло-

дежь. Решили нанести визит нашей вхутемасовке - Варе Арманд. Было это,

кажется, в день похорон Кропоткина, в 1921 г. Был это голодный год, но

было много энтузиазма у молодежи. Спали они в коммуне чуть ли не на го-

лых досках, хлеба у них не было, "зато у нас есть крупа!" с сияющим ли-

цом заявил дежурный член коммуны - вхутемасец. Для Ильича сварили они из

этой крупы важнецкую кашу, хоть и была она без соли. Ильич смотрел на

молодежь, на сияющие лица обступивших его молодых художников и художниц

- их радость отражалась и у него на лице. Они показывали ему свои наив-

ные рисунки, объясняли их смысл, засыпали его вопросами. А он смеялся,

уклонялся от ответов, на вопросы отвечал вопросами. Что вы читаете? -

Пушкина читаете? - О, нет! - выпалил кто-то, - он был, ведь, буржуй! Мы

- Маяковского! Ильич улыбнулся: - по-моему Пушкин лучше. После этого

Ильич немного подобрел к Маяковскому. При этом имени ему вспоминалась

вхутемасовская молодежь, полная жизни и радости, готовая умереть за со-

ветскую власть, не находящая слов на современном языке, чтобы выразить

себя и ищущая этого выражения в малопонятных стихах Маяковского. Позже

Ильич похвалил однажды Маяковского за стихи, высмеивающие советский бю-

рократизм.

Из современных вещей, помню, Ильичу понравился, роман Эренбурга, опи-

сывающий войну. - Это, знаешь, - Илья Лохматый! (былая кличка Эренбурга)

- торжествующе рассказывал он. - Хорошо у него вышло!

Ходили мы несколько раз в Художественный театр. Раз ходили смотреть

"Потоп". Ильичу ужасно понравилось. Захотел итти на другой же день опять

в театр. Шло Горького "На дне". Алексея Максимовича Ильич любил, как че-

ловека, к которому почувствовал близость на Лондонском съезде, любил,

как художника, считал, что, как художник, Горький многое может понять с

полуслова. С Горьким говорил особенно откровенно. Поэтому, само собой, к

игре вещи Горького Ильич был особенно требователен. Излишняя теат-

ральность постановки раздражала Ильича; после "На дне" он надолго бросил

ходить в театр. Ходили мы еще с ним как-то на "Дядю Ваню" Чехова. Ему

понравилось. И, наконец, в последний раз ходил в театр уже в 1922 г.

смотреть "Сверчка на печи" Диккенса. Уже после первого действия Ильич

заскучал, стала бить по нервам мещанская сантиментальность Диккенса, а

когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, - не

выдержал Ильич, ушел с середины действия.

Последние месяцы жизни Ильича. По его указанию я читала ему беллет-

ристику, к вечеру обычно. Читала Щедрина, читала "Мои университеты"

Горького. Кроме того, любил он слушать стихи, особенно Демьяна Бедного.

Но нравились ему больше не сатирические стихи Демьяна, а пафосные.

Читаешь ему, бывало, стихи, а он смотрит задумчиво в окно на заходя-

щее солнце. Помню стихи кончающиеся словами: "Никогда, никогда коммунары

не станут рабами!".

Читаешь, - точно клятву Ильичу повторяешь - никогда, никогда не отда-

дим ни одного завоевания революции...

Валерьян Полянский.

ТОВ. Н. ЛЕНИН.

(В. И. Ульянов).

Вечером 30 августа, когда он по окончании митинга выходил с завода

Михельсона, преступная рука женщины пыталась его убить на радость всей

российской контр-революции и международных империалистов.

В то время, как он безоружный, без всякой предосторожности, со

свойственным ему спокойствием и уверенностью, говорил о неизбежной близ-

кой катастрофе капиталистического мира Западной Европы, она из-за угла

готовилась нанести ему смертельный удар в спину, чтобы лишить междуна-

родный революционный пролетариат человека, которого история выдвинула на

пост первого вождя российской социалистической революции.

Умер К. Маркс, и Ф. Энгельс сказал: "теперь человечество стало на го-

лову ниже". И если бы положение раненого оказалось безнадежным, никто не

смог бы назвать товарища, который с полным правом занял бы его от-

ветственный пост, российская революция стала бы на голову ниже.

Заслуги тов. Н. Ленина перед русской революцией неисчислимы. Как

опытный капитан, с непоколебимой твердостью, железной волей, с полным

сознанием каждого своего слова и действия, он вел красный корабль нашей

революции к социализму. Контр-революционные бури не раз силились опроки-

нуть и потопить наш корабль в бушующих страстях классовой борьбы, но он

всегда твердо держал в своих руках руль, не дрогнув ни разу во весь

шторм, столь грозный в последние дни, когда весь буржуазный мир усиленно

готовился к борьбе с нарастающей международной революцией.

В октябрьские дни, когда большевики, взяв власть в свои руки, не зна-

ли, долго ли удастся ее удержать, и нервничали, он один, как всегда спо-

койно, только с большей деловитостью, собирал первых народных комисса-

ров, обсуждал с ними дальнейший план действий, готовый встретиться с

врагом.

Когда одни, сомневаясь в своих силах, склонны были итти на компромисс

с мелкобуржуазной эсеровской и меньшевистской частью Всероссийского Ис-

полнительного Комитета, он, как скала, остался непреклонен. Готовый ра-

зорвать со своими близкими друзьями, с которыми связывала его долголет-

няя революционная работа, он решительно отвергнул все попытки соглаша-

тельства. И он знал, чего хотел.

Когда одни, увлекаемые энтузиазмом, а другие революционной фразой и

жестом, намеревались вести безнадежную революционную войну с Германией,

ставя на карту судьбы всей революции, он употребил весь свой политичес-

кий и публицистический талант, чтобы удержать пролетариат от этого бе-

зумного шага. С великой болью в сердце, но с полным сознанием неизбеж-

ности и моральной ответственности, он заключил "позорный и похабный"

брестский мир, как исступленно кричали все предатели народа и революции.

Заключил и спас революцию.

Когда одни, видя нашу разруху и некоторую нашу неприспособленность к

большой организационно-государственной работе, падали духом, он во всех

своих речах и статьях непрестанно твердил: "Народ сумеет устроить свою

судьбу; через ряд ошибок и, быть может, жестоких испытаний он встанет на

верный путь, лишь бы осталась в его руках политическая власть". И он

опять был прав. Мы не только разрушили старую государственную машину, но

успели покрыть страну сетью наших учреждений. Они несовершенны. Это вер-

но. Но они уже начинают работать, и время быстро исправит все недочеты и

даст народной власти нужный опыт.

Когда одна часть пролетариата с беззаветным энтузиазмом сражалась с

разными бандами контр-революции, а другая, обуреваемая мелкобуржуазной

стихией анархичности, наследственной болезни старого мира, ушла в удов-

летворение своих эгоистических личных интересов, он решительно и громко

заявил, что если будет падать производительность труда, если мы не при-

ложим все, как один, наши усилия к тому, чтобы как-нибудь наладить на-

родное хозяйство, нас ждет крах, нас ждет ярмо империализма и, быть мо-

жет, даже монархия. Он напомнил, что с новыми правами на пролетариат ло-

жатся новые обязанности.

Когда советская власть настолько укрепилась в нашей стране, что внут-

ри ее не оказалось достаточных контр-революционных сил, чтобы произвести

государственный переворот, враги революции, начиная с эсеров и меньшеви-

ков и кончая явными монархистами, открыто прибегли к помощи англо-фран-

цузских, чехо-словацких и японско-американских банд. Положение казалось

безнадежным. Приходилось думать на первых порах не столько о новом госу-

дарственном строительстве, сколько о самозащите. Казалось, пройдет один,

другой месяц, и замкнутая в железное кольцо советская власть неминуемо

должна будет пасть под натиском регулярной, вымуштрованной армии озлоб-

ленных и обманутых солдат. Он, полный хладнокровия, заявил: "Агония ох-

ватила Запад, война кончится не обычным миром, заключенным дипломатами

воюющих стран, а разразится европейская гражданская война, мир будет

заключен самим революционным народом. Мы победим". И это не была револю-

ционная фраза для поддержания настроения. Велика была в нем сила убеж-

денности. Она передавалась другим; она сплачивала нас в жестокой борьбе

с нашими врагами.

Будучи самым крайним при определении характера нашей революции и сто-

ящих перед ней задач, он никогда не впадал ни в революционную фразу и

жест, ни в самообман, ни в разочарование и безнадежность. Он всегда свою

политическую линию строго определял соотношением сил, - сначала с силами

нашей контр-революции, а потом и международной, когда она, боясь за свое

существование, двинулась против советской власти. Это он сумел открыто

сказать в письме к американским рабочим, что если нужно будет в интере-

сах защиты революции заключить союз с немцами, то он пойдет и на это.

Максималист по своим стремлениям, он был всегда реалистом, а не мечтате-

лем-фантазером в повседневной работе, почему некоторые, по недоразуме-

нию, стали считать его даже правым крылом в партии. Он был самым деловым

человеком нашей революции.

Велики заслуги тов. Ленина и перед Интернационалом. Когда разразилась

мировая война, он первый поднял протест против охватившего международную

социал-демократию социал-патриотизма и шовинизма. В Циммервальде и Кин-

тале он не сделал ни одного колебания в сторону какого-либо соглашения с

теми, кто выдвинул лозунг национального единения. Свою линию он вел не-

уклонно до последнего своего выступления.

Наши враги, направляя свой подло-злодейский выстрел в тов. Ленина,

знали, что они поражают революцию в самое сердце, что они снимают с пос-

та человека, железная воля которого и упорство в борьбе разбивали все

натиски и козни врага.

Их преступный замысел не удался. Тов. Ленин жив; и мы уже знаем, что

в близком будущем он снова вернется к своим великим обязанностям вождя

социалистической революции на страх буржуазному миру. Он жив, и пусть

наши враги знают, что в борьбе с ними мы будем беспощадны.

Полные великого негодования против наймитов контр-революции, вместе с

пролетариатом всего мира мы говорим: